Летом 2014 года мы ехали на Юг, отдыхать. Да, тогда еще люди ездили отдыхать на море. Мы ехали в соседнем купе, и по соседству с нами ехала она. Я так и не понял, ехала она с кем-то или одна, потому, что видел ее только в проходе вагона. Мы стояли у соседних окон и смотрели в них. Я смотрел на нее украдкой, так как боялся, что они обе увидят мое подглядывание, и она, и моя жена. У меня не было никаких надежд, мы были совершенно незнакомы, т я мог просто смотреть на нее. Она была необычайно красива. Я не видел ее глаз, мне в тот момент казалось, что они серые. Тогда казалось.
Поезд до станции назначения не дошел. Его остановили в степи, около небольшого городка, всех вывели в поле, и построили в одну шеренгу. Это были две роты отдельной истребительной дивизии имени Лаврентия Павловича Берии. Каждого третьего с той шеренги увели в лагерь. Я и она оказались третьими, моя жена второй в том счету и она уехала на, никому теперь не нужный, Юг.
Через полгода, когда я уже работал токарем в слесарной бригаде на кабельном заводе, ко мне пришло извещение, что жена со мной развелась, а еще через полгода я встретил ее. Мы шли строем со смены в свой барак, а мимо нас, по другую сторону забора из колючей проволки вели на работу женскую смену. На кабельном было много женской работы. Женщины работали на волочении тонкой медной проволки, на оплетке, у чанов гальванизации. Она шла в ближней ко мне колоне, и я увидел ее издалека. Она сильно похудела, отчего красота ее стала просто нестерпимой. Гражданские вещи на ней сильно износились, и я увидел, что она все в том же платье, в каком была в тот день в поезде, у окна. Я испугано подумал о том, что ей могли выдать зимой плохие вещи, и она мерзла. Вещи той холодной зимой привозили в вагонах, явно ношеные, с чужого плеча, нередко фасонные, и нечасто теплые.
Тут она увидела меня, и улыбнулась. Она видела меня там, в вагоне, в тот момент, когда я изнывал, не зная, видит ли она меня, и страстно хотел, чтобы она увидела. Проходя уже совсем близко, всего в полуметре от меня, она легко кивнула мне, и на миг закрыла их, как бы успокаивая меня.
Через еще три месяца в октябре меня вызвал мой командир отряда и сказал, что в виду того, что работаю я неплохо, а дисциплиной у меня никогда проблем не было, они, начальство лагеря не возражают против моего брака с Москвиной Натальей Александровной. Я ничего не понимал и стоял посреди кабинета как пень. Он протянул мне листок бумаги, на котором было что-то написано, а к уголку двумя ржавыми скрепками прикреплены две фотографии. Я подошел и увидел ее фото времен первых дней лагеря, обстриженную налысо, но с еще по-вольному упитанным лицом. Тут я с дуру спросил своего старлея, а она согласна или нет? Ком.отряда громко захохотал и сказал, что это она и подала заявление на лагерный брак. Меня всего перекрутило от цинизма этого молодчика, но я чтобы не показать свои чувства тут же наклонился и начал подписывать бумаги.
Уже потом в комнате для свиданий, где нам по поводу свадьбы полагалось недельное проживание, а из них три дня выходных, я спросил у нее – Зачем? И она просто ответила мне, что любит меня. Мы очень мало с ней говорили, и вовсе не потому, что с потолка, вместе с лампой, нагло свисал микрофон, а просто потому, что нам все было понятно без слов, потому, что в свете никогда непотухаемой лампы мы видели глаза друг друга.
От нее я узнал, что всем нашим семьям, в том числе и ее мужу были отправлены похоронки, а она об этом узнала от девушки работавшей в канцелярии. Вот только запрос о разводе она запросила для нее и него специально по ее просьбе.
Семейный встречи полагались раз в месяц по два дня, но уже следующей встречи не произошло. Как мне объяснил командир отряда, в соседнем городе, на химкомбинате, сказалась нехватка рабочих рук, и часть женщин отправили туда этапом. И пошутил, что специальные этапы для молодоженов, пока никто не придумал.
Через три года власть в стране поменялась, и нас выпустили. Я как был, в тех же лагерных вещах поехал в тот город, куда отправили Наташу, но лагерь был распушен раньше нашего, и стоял пустой. Я долгих три недели ходил по городку ища, хотя бы какие-нибудь следы, но все шарахались от меня как от бандита или последнего бродяги и не желали говорить. Наконец я нашел одну из женщин, которую забрали в лагерь прямо из этого же городка. Она знала мою Наташу, и работала с ней в одном цеху. Наташа умерла.
Она привела меня в бараки, но я не знал, где искать койку Наташи. Никто не знал, отчего она болеет, и хотя врача у них не было, говорили, что у нее был туберкулез, а газ на производстве еще больше загонял ее в могилу. Я пошел с ней в цех, и она рассказала мне, что в последние дни Наташа очень сильно кашляла, и ее перевели на легкий труд. Она работала в конторке, и подсчитывала прием-сдачу готовой продукции. Конторка была маленькая, и примыкала к стене огромного пустого сейчас цеха. Поперек цеха шла колючая проволка, видать в цеху работали заключенные с разных отрядов. Женщина, извинившись, ушла из этого места. Я ее понимал.
Я стоял пока совсем не стемнело, я стоял в полной тишине, которую не нарушали даже птицы, и в конце концов я взъярился. Я бил и крушил столы, заскорузлые стулья, сдирал со стен плакаты по технике безопасности. Из тумбочки вылетел ящик. Я сразу обратил на него внимание. Он был застелен старым грязным ватманом, и больше ничего в том ящике не было. Я поднял его, и увидел, что этот кусок бумаги позади исписан мелким почерком. Это было ее признание в любви мне. Вот он этот ватман.
Анатолий вынул из кармана куртки полиэтиленовый пакет, в котором лежала сложенная в четыре части плотная бумага, испещренная мелким кудрявым почерком.
Извините, пришлось сложить.
Он был худым, и когда пришел к нам, долго был неразговорчив, и только сегодня, после того как в нашей комнате наступила неловкая тишина он вдруг начал тихо рассказывать о своей любви. Сейчас, когда он замолчал, мы все сидели в темной комнате, и молча смотрели на свечу, что трепетала на общажных сквозняках.
