Каждый год 18 апреля я праздную второй День Рождения. Традиция обязывает подобный день отмечать в честь пережитой смертельной опасности, и я от неё, от традиции не отхожу. 18 апреля 1980 года в Афганистане, недалеко от Герата, у кишлака Истрав был тяжелый бой. В том бою душманы, которых, впрочем, мы в те времена ещё звали, просто басмачами, неоднократно пытались меня убить, но им это не удалось. Не буду врать, не знаю, достал ли я кого-нибудь из них, но главное – выжил. Кроме того, ни за тот бой, ни за другие, в которых довелось побывать в Афгане, никогда не было стыдно, делал, что должен и если страшно и было, то точно не трусил.
Сам бой у Истрава начался для разведки 101 полка 16 апреля. В тот день мы с утра пораньше на машинах тронулись в сторону Герата. Шли относительно небольшими силами, взвод разведки на БМП, рота пехоты, медики со своим чебурашкой (гусеничный тягач медицинский – ГТ-МУ) для эвакуации раненных. Шли сначала на север по бетонке, потом сразу за мостом свернули на запад и шли так километров с тридцать-тридцать пять. Возле какого-то незнакомого кишлака спешились и получили команду, пешим ходом в составе одной группы пройти сквозь кишлак. Было неприятно, но кишлак оказался пуст, как будто вымер. Плохая примета, но обошлось. На выходе нас встретила наша же бронетехника, которая за время нашего пешего путешествия объехала кишлак и снова вышла на дорогу.
Затем мы загрузились на технику и проехали ещё километров пять. Опять спешились, опять прошли сквозь кишлак. На этот раз даже встречались люди, хотя и смотрели на нас с опасением. Церемония прохождения сквозь кишлаки повторилась в тот день ещё три раза. Следующий повторил предыдущий. Конечно же, от повторов чувство опасности начало притупляться. Были яркие эпизоды, конечно, но их было немного. Один раз афганец испугался чего-то, и его арба, запряженная ишаком, съехала в арык, что тёк по центральной улице кишлака. Мы ринулись помочь, а он, похоже, так испугался, что готов был убежать. Однако, гордость ему не позволила драпануть, и мы втащили арбу на дорогу. Шли потом гордые такие, ну как же, помогли местному населению, пошли дальше. Был ещё эпизод, когда командир взвода лейтенант Колесников, увидел на окраине кишлака, на кладбище большое зелёное знамя на могиле. Он начал говорить, что его надо убрать, что это типа мусульманский символ джихада, но его всё-таки не послушали и оставили знамя на месте. И, кстати, правильно сделали – мы тогда не знали, что у мусульман есть традиция ставит на могиле такие знамена в случае, если смерть лежащего в неё не отомщена. То есть, нас тот случай вообще не касался, а мы бы влезли.
Ночевки в том рейде были в степи, службу охранения несла пехота, а разведка сладко спала, точнее, беззастенчиво дрыхла, типа положено.
18 апреля начался так же, как и предыдущие дни, до обеда прошли то ли три, то ли четыре кишлака. Потом встали на обед. Перекусили и начали готовиться к движению. Впереди стоял большой и явно богатый кишлак. Это и был Истрав. До сих пор не знаю, что за название такое, вроде и не тюркоязычное, и не фарсоязыное, а какое-то хинди сплошное. Так как кишлак был большим, нас озадачили двигаться тремя группами одновременно, справа, слева и строго по центральной улице.
Углубление в кишлак шло нарастанием заборов. Сначала ты идёшь просто по полю, потом появляется невысокий в двадцать-тридцать сантиметров глиняный заборчик – дувал, которым ограничивают скотину, чтобы она не перешла на соседский выпас. Далее заборчик поднимается до полуметра и за ним виден тот же выпас, но трава на нём выше, а порой встречаются отдельные деревья. Потом забор поднимается чуть выше человеческого роста и это уже сады. Каждый сад, у старого и богатого кишлака – это четыре все те же глинобитные стены с размером сторон не больше двадцати метров. Нет больше поливной земли в этих краях, а потому каждый кусок земли обрабатывается с большим тщанием и ценность имеет неимоверную. Но и это ещё не всё, скоро заборы начинают подниматься на высоту двух, потом и трёхэтажного дома. Это крайние и довольно бедные семьи живут в таких домах. У семьи богатой высота дома куда выше. Я один раз насчитал восьмиэтажный дом на одну семью. И всё сделано из простой необожженной глины. Первые этажи в этих случаях превращаются в пещеры, в которых, кроме прохода наверх можно только хранить сено скоту. Второй и третий этажи также кладовые, и никакого света в них быть не может, просто потому, что и здесь толщина стены в среднем два-три метра. Уже на четвертом этаже появляются узкие и глубокие как амбразуры окна. Естественно не застеклённые, они просто для того, чтобы хоть какой-то свет проникал скоту. И здесь располагаются загоны с козами. Баранов в дом не заводят, с ними ходит бача/пацан/пастушок и его дело пасти и охранять их. Домашние козы, дело другое, их выгуливают собственные дети и живут они в домах. Выше появляются кладовые человеческие, ну, то есть для людей. Последние два или три этажа жилые. Но и здесь не только жилые комнаты, здесь же тандыр, в котором пекут хлеб, здесь же казан под навесом для готовки пищи. Отдельно комнаты женщин, отдельно дети, и ещё отдельно спальня мужчины. Гостевая комната одна, и хотя она самая большая, редко в ней бывает десять-двенадцать квадратных метров.
В Истрав наша группа, которая шла слева от центра, и которой командовал как раз Александр Колесников, успела войти только до высоты второго этажа. И практически одновременно с двух сторон, поверх дувалов по нам дали автоматные очереди. Слава, Богу, ни в кого не попали в нашей группе. Вокруг сразу поднялась пыль, которую пули выбили из пересохшей глины. Я в группе шёл радистом-санинструктором и сразу услышал, как группа Заворуева, старшины роты буквально орала в эфир, что Сашку Заворуева убили. В этот момент мы уже успели спрятаться в нишу в заборе, и ощетинится стволами.
– Шурку убили. – сказал я.
– Что, кто сказал? – рявкнул Колесников, забирая у меня тангенку рации.
Он связался с командиром операции и тот подтвердил потери, правда, добавил, что ещё погиб Коля Мокану.
Надо было как-то выходить из кишлака. Было такое ощущение, что за каждым дувалом прячется враг, готовый в любой момент открыть огонь. Мы, прикрывая друг друга, начали выходить из кишлака. В этот момент в центре уже во всю шла заполошная стрельба. Выйдя до места, где дувалы стали в метр высотой меня оставили прикрывать отход, а группа рванула к своим. Мы шли уступами, по пятьдесят метров, пробежал, встал, прикрываешь своего и даёшь ему возможность показать спину врагу. Я перепрыгнул через дувал и начал высматривать противника. Тут сзади меня раздаётся глухой рык, я только успеваю развернуться и дать одиночный выстрел в бегущую на меня огромную собаку. Надо сказать, у афганцев местная форма овчарки весьма похожа на алабая, но примерно не треть больше среднего кавказского или среднеазиатского алабая.
В общем, мне повезло, и я попал в эту собаку Баскервилей с первого выстрела. Псина легла в десяти метрах от меня и закрыла глаза, как будто устала и решила поспать. В центре лба у неё была видна точка. Это изрядно нервировало. С одной стороны, нельзя пропустить появление врага, он мог показаться над краем думала в любой момент, с другой стороны я всё ждал, когда мои позовут меня и мне нужно будет бежать очередную стометровку, ну а с третьей стороны, подлая собака так мирно умерла, что я всё никак не мог в этот поверить и косился на неё.
Наконец меня крикнули, и я рванул. Через метров пятьдесят-шестьдесят дувал стал даже не заборчиком, а так легким пригорком и в этот момент я услышал, а уже потом и увидел, как на нас на боевом курсе идёт вертолёт. До последнего я был уверен, что это какая-то ошибка, и он сейчас нас разглядит и повернёт. А вот, «фиг-вам», как говорил Шарик из Простоквашино, вертолётчик решил, что лучше пульнуть, чем мучиться от осознания того, что не пульнул, и вдул длинную очередь из пулемёта.
Мы рухнули на землю как подкошенные. Двадцать сантиметров дувальчика нам казались такими огромными, и они могли спасти нас от пуль. Хотелось мгновенно закопаться, но врыться в эту сухую, натоптанную веками землю, было невозможно даже с сапёрной лопаткой. Тут на нас начал заходить ведомый. Колесников был относительно рядом со мной. Он буквально прыгнул на всех четырёх конечностях и оказался рядом со мной.
– Зубр, твою мать, – орал он в эфир, командиру операции, – Вертолёты с севера кишлака ведут огонь по моей группе.
Пока он это орал, ведущий дал свою очередь. Фонтанчик пыли из-под пули взметнулся буквально в двадцати сантиметрах от моего носа, но и тут снова пронесло. Однако, вертолётчики нам попались весьма упёртые и они, сделав круг возвращались, чтобы нас добить. В группе не вставая, и готовясь снова упасть на землю, махали руками все, кто мог. Я не мог, у меня в одной руке был автомат в другой тангенка рации. Ведущий сделал элегантный поворот и снова встал на боевой курс. Мы приготовились к худшему. И тут не открывая огня, ведущий пошел вверх и вбок. Дошли матерные молитвы Колесникова до командира операцией, а того до руководителя полетов или авианаводчика, не знаю кто там был.
Когда мы добежали до БМП все были хороши, в пыли, с потёками пота по грязным лицам. Я дышал как паровоз – никогда, знаете ли, не отличался хорошей дыхалкой. Но мы были живы. Я с удивлением для себя обнаружил, что место, где располагался штаб операции, чуть ли не за несколько минут стало на диво многолюдным. Там, где раньше стояли грузовики с пехотой, а полк к апрелю 1980 года так до конца и не получил положенные по штатному расписанию бронетранспортёры и часть пехоты ездила на ЗИЛ-131, собралось множество техники и людей.
Потом пришел агитационный БРДМ и начал убеждать гражданских выйти из кишлака. Вышло человек пятьдесят, но большинство оставалось. Те, кто вышел, сел на пригорке и стал молча наблюдать, как наша авиация и артиллерия долбить их родной кишлак. Потом был бой. Мы пытались войти в кишлак, нас выгоняли огнём. Мы обстреливали кишлак, бомбили его снова входили, и снова выкатывались под огнём противника. И так три дня. Полк под кишлаком потерял четверых убитыми, двоих без вести пропавшими, о количестве раненных ничего не знаю. В конце концов, душманы, или духи, как мы их потом стали звать ушли. Тихо, ночью, но ушли. Кишлак шмонали на предмет оружие и вражеской литературы часа два. Ничего не было. И мы ушли. А он, кишлак Истрав, остался. В том числе и в душе. Но это было первое серьёзное боевое крешение полка. Мы начали понимать, что надо делать в бою, и чего делать не стоит. Мы научились понимать и чувствовать бой. Мы стали бойцами. И остаёмся ими.
